– А этот ваш метод снолечения, в чем он заключался? – спросил Никита. – Вы что – пациентов снотворными накачивали?

– Мы применяли целую серию седативных препаратов в комплексе. Методика предполагала и использование гипноза в некоторых случаях, – уклончиво ответил Волков. – Спешу вас заверить, что методика эта была одобрена тогдашним Минздравом, вызывала большой интерес у наших коллег за рубежом. Сон у наших пациентов был всегда спокойный, глубокий, ровный. Это был целебный сон, и в целом ряде случаев нашим больным становилось гораздо лучше после сеансов снотерапии. Но в случае с Кибалко эта методика дала совершенно обратный результат. На сеансах Кибалко рассказывал мне о своих страхах. Страшно ему было, по его словам, именно во сне, его мучили кошмары. Особенно часто повторялся один и тот же навязчивый сон. Он говорил мне, что ему снилось всегда одно и то же: он просыпается у себя в палате в полной темноте. Просыпается от ощущения, будто бы рядом с ним кто-то есть. Кто-то смотрит на него. Затем, по его словам, появлялось мерцание и блеск. Кибалко употреблял, насколько мне помнится, очень необычное сравнение: казалось, что это одновременно и блеск драгоценных камней, «самоцветов», как он выражался, и блеск глаз хищного зверя.

Потом из мрака возникала какая-то бесформенная тень, которая приводила его в особенный ужас, и когда ему казалось, что он вот-вот умрет от страха, тень эта внезапно оборачивалась грудой сокровищ. Немалую роль в этом кошмаре играли и голоса. Кибалко, по его словам, всегда слышал два голоса. Один всегда был женский, певший какую-то заунывную песню без слов. Второй – больной описывал его коротким словом «нечеловеческий» – обращался к нему, внушал, что он может стать несметно богатым, свободным. Что буквально под ногами у него лежит сокровище, которое он может взять. Больной Кибалко был уверен, что во сне ему являлся, – Волков внимательно посмотрел на Никиту, – клад, спрятанный в земле. И этот клад, принимавший разные пугающие обличья, разговаривал с ним по ночам и давал указания, как собой завладеть. Из того, что путано и бессвязно далее рассказывал мне больной, я понял, что и убийство доктора Луговского было совершено им под влиянием этого навязчивого маниакального бреда. Голос «клада» приказывал ему убивать. Жертв, по-видимому, должно было быть несколько. Я помню, что в речи больного очень часто повторялось слово «мастер». Причем смысл в него вкладывался больным, я бы сказал, самый что ни на есть булгаковский. По словам Кибалко, клад во сне приказывал ему напоить землю кровью мастера в качестве первого условия открытия себя, завладения собой. Кибалко отождествил этого самого «мастера» с доктором Луговским. Увы, в нашей практике такие случаи нередки, когда больные переносят свои негативные ассоциации именно на лечащего врача, делая его объектом агрессивного посягательства.

– А Кибалко что-то конкретное про этого «мастера» говорил? – спросил Никита. Слово «мастер» его встревожило и как-то зацепило. Он ведь уже слышал его раньше. Только вот где, от кого?

– Нет, к сожалению, его состояние было таково, что какой-то конкретизации от него добиться было просто невозможно, – Волков печально усмехнулся. – Да и кто попытается конкретизировать маниакальный бред? Вообще, я должен сказать, что во всей этой истории, с точки зрения чистой психиатрии, ничего из ряда вон выходящего не было. Такие вещи случаются с маниакально-депрессивными больными. Почти каждый третий из них твердит нам, врачам, про голоса. Но меня тогда смутила сама причудливая форма бреда… Та форма, в которую облеклись эти его болезненные фантазии, – клад, разговаривающий с ним во сне… Думаю, нелишним будет сказать, что в то время какие-либо разговоры о слухах, ходящих среди местных жителей про усадьбу Лесное, полностью исключались в стенах больницы. Откуда же у больного могли возникнуть подобные фантазии? Я сам узнал об истории бестужевского клада, – Волков снова посмотрел на Никиту, – гораздо позже, когда стал специально интересоваться этой темой и расспрашивать здешних старожилов.

– А что вас подвигло на эти расспросы, Михаил Платонович? Убийство Луговского, бред вашего больного?

– И то, и это, и простое человеческое любопытство, – Волков снова усмехнулся, на этот раз как-то загадочно. – Самое обычное любопытство. Вы ведь вот тоже не удержались.

– А сейчас вами тоже движет просто любопытство? – в упор спросил Никита.

Волков помолчал секунду, смотря вдаль.

– Нет, я бы так не сказал. Сейчас, как бы это не слукавить… Я ищу объяснений, ищу выхода. Мне как-то дискомфортно, тревожно. И, что скрывать, очень и очень неспокойно на душе. Когда убили отца Дмитрия, я… я горевал о нем, но я думал – это трагическая случайность. Сейчас, когда следующей жертвой стала эта бедная женщина, талантливый ученый, искусствовед, я… невольно стал сомневаться в случайности этих смертей.

– Мы тоже сомневаемся в их случайности, – съязвил Никита. – Но все равно я не вижу связи.

– Ну, возможно, ее и нет, этой связи, – Волков пожал плечами. – Я просто рассказал вам случай, которому был очевидцем. И потом здесь у нас разное болтают на эту тему.

– Например?

– Ну, например, говорят – для чего, по-вашему, проводятся все эти грандиозные по здешним меркам ирригационные работы вон там, на берегу? – Волков изящным кивком указал в сторону парка.

– Малявин говорил про ремонт дренажной системы и проблему отвода грунтовых вод.

– Да, да, конечно, грунтовые воды. Отвод… Часть берега с давних пор сильно заболочена. Пострадали фундаменты парковых павильонов. Один вроде как и совсем затоплен. Полностью. А двести лет назад, во времена Бестужевой, все здесь было совершенно иначе. И пруды были меньше по площади. И береговая линия другой. И сами павильоны были целы, а под ними, возможно, имелись и какие-то подземные сооружения, ходы, например… Если что-то кем-то в те времена здесь в окрестностях и было зарыто, спрятано, – Волков усмехнулся, – то искать это что-то, как у нас тут некоторые говорят, нужно, сверяясь именно с той, давней топографией местности и с первоначальными планами застройки территории усадьбы. И, конечно же, не в воде, а на сухом грунте…

«Где есть толк от электронного металлоискателя с химическим анализатором и спектрографом, – мысленно закончил Никита. – А этот психиатр дока в таких делах. Только вот куда он все же клонит?»

– Тогда с отцом Дмитрием точно был Алексей Изумрудов? Вы не ошиблись? – спросил он Волкова.

Тот явно не ожидал возвращения разговора к прежней теме:

– Да, совершенно точно. Это был он. Очень красивый парень. Я бы сказал – преступно красивый для нашего развращенного века.

Фразой этой Волков невольно проговорился. И Никита еще сильнее укрепился в догадке о том, что Волков с самого начала знал, что в день убийства к отцу Дмитрию приходил именно Изумрудов (а кем еще мог быть некий Алексей из Лесного?), но почему-то скрывал это до поры до времени, отговариваясь на первом своем допросе «неузнаванием».

«Что-то темнит он, этот психиатр, – думал Никита по дороге в Москву, когда вежливо распрощался с Волковым, – темнит. Хотя историю про этого помешанного Кибалко он рассказал мне явно неспроста».